Вверх

Бюро переводов «Прима Виста»
входит в ТОП-20 переводческих
компаний России 2020 г.
English version
Главная Статьи Разное Можно ли еще спасти немецкий язык?
  • В Контакте
 
 
 
 
 
 
 
 
×
Мы перезвоним

Укажите номер телефона, и наш специалист перезвонит в течение 15 минут. Во внерабочее время мы позвоним на следующий рабочий день

Нажимая на кнопку, вы даёте согласие на обработку своих персональных данных и получение информационной рассылки.

Жду звонка

×
Узнать стоимость

Заполните поля формы — наш специалист свяжется с вами в течение 15 минут и сообщит стоимость работы.

Приложить файлы на оценку

Мы не передаём данные третьим лицам и не рассылаем спам.
Нажимая на кнопку, вы даёте согласие на обработку своих персональных данных и получение информационной рассылки.

×
Выберите удобный для Вас способ связи

Можно ли еще спасти немецкий язык?

Английский — язык мирового общения. Но мы можем предотвратить дальнейшее разрушение нашего родного языка. Некие умные головы постоянно предлагают закрепить в Конституции за немецким языком статус национального. Предположим, это произошло. Каким был бы этот немецкий?

Текст на немецком: http://www.zeit.de/2010/27/Deutsch-Muttersprache, Перевод с немецкого языка выполнен в бюро переводов «Прима Виста», Москва.

Недавно еженедельник Börsenblatt für den Deutschen Buchhandel опубликовал информацию о встрече редакторов, на которой, кроме всего прочего, речь шла о межличностных отношениях в производственном процессе, а заголовок гласил: Der Wind of Change bläst durch die Branche («В отрасли подул ветер перемен»). Вполне возможно, но прежде всего так называемый «ветер перемен», или wind of change, подул в немецком языке. В его старом корпусе, где мы достаточно удобно устроились, сквозит все сильнее. Со всех сторон в язык проникают странные слова, абсолютно бессмысленные выражения, а ряды защитников чистоты языка, когда-то причисленных к чудакам и сутяжникам, все пополняются. Обеспокоены немецкие академии, создаются филологические общества, ведут споры филологи в форме фельетонов, а Гидо Вестервелле недавно начал кампанию под названием «Немецкий язык — язык идей».

Сетования по поводу гибели немецкого языка так же стары, как он сам. Вряд ли они устоят против этого «ветра перемен». Поэтому нужно трезво взглянуть на положение вещей. Ситуация вызвана не недостающим господством конъюнктива или ослаблением продуктивности генитива и даже не широко высмеиваемым языком-гибридом Denglisch, а всего лишь тем фактом, что немецкий язык в самых важных областях общественной жизни — науке, экономике и политике — играет все меньшую роль. Его место занимает английский язык.

Вопрос, предвещают ли связанные с этим политические и экономические выгоды потери в культурной жизни, которые, пожалуй, погребли бы фундамент нашего языка, весьма спорный, и, естественно, ответ зависит от степени эмоциональности. Современники с незначительным языковым сенсориумом справляются с этим легче, чем те, кто использует немецкий язык не только как средство общения, а как форму мышления и сочинения. И вне зависимости от того, приветствуют или сожалеют о вторжении английского языка, изменения постепенно происходят и влекут за собой драматические последствия.

Во-первых, рассмотрим науку. Лингвист Ульрих Аммон, автор фундаментального труда Die internationale Stellung der deutschen Sprache (1991; «Международное положение немецкого языка»), в одной из бесед отразил в цифрах долю немецкого языка в научных публикациях всего мира: в естественных науках — 1 процент, в общественных — 7 процентов, по гуманитарным и точным наукам данных нет. Что же касается области распространения нашего языка, Аммон считает, что на английском языке публикуются от 80 до 85 процентов немецких ученых-естественников, 50 процентов — общественников и социологов и 20 процентов — гуманитариев. В мире бытует мнение, что наука говорит по-английски. Но и в Германии она англифицируется все сильнее.

Это отражается на функционировании нашей науки. Прежде всего из-за того, что расположенные в Германии издательства все чаще принимают журнальные статьи и рукописи книги только на английском языке. С другой стороны, доминирующая позиция английского проявляется в том, что терминология ученых приводится в соответствие с терминологией англофонного мира. Это видно на примере болезненной имплантации так называемой Болонской реформы в собрание текстов для научных исследований германского университета и на примере термина Bätscheler (бакалавр), который в немецком языке все еще выглядит неэстетично (ср. с англ. bachelor); однако еще сильнее это проявляется в том, что большая часть ходатайств об оказании помощи оформляется на английском языке; и, наконец, в наличии почти 700 англоязычных курсов обучения.

Сильнее всего этот процесс проявляется в естественных науках и в медицине, за ними следуют экономические и общественные. Гуманитарные науки держат оборону: с переменным успехом это пока удается германистике, археологии, теологии и философии, а также некоторым мелким дисциплинам, в которых немецкий язык по традиции еще играет определенную роль.

Во-вторых, то, что экономика «говорит по-английски», факт вполне очевидный. Когда Томас Миддельхофф, глава концерна Bertelsmann, заставлял сотрудников, в основном немецкого происхождения, общаться между собой на английском языке, здесь и там он снискал только раздражение. Между тем многие немецкие фирмы, вышедшие на международный уровень, назначили английский своим корпоративным языком, или так называемым Corporate Language. Причиной, по словам Ульриха Аммона, стало то, что инженеры и научные сотрудники из стран третьего мира, учившие немецкий язык, чтобы чего-то добиться в Германии, работая в компании Siemens, пожалели, что не изучали английский.

И, в-третьих, факт, что политика все чаще отказывается от немецкого языка, не всегда можно объяснить тем, что английский — это язык дипломатии. Например, по традиции посол Германии в немецком павильоне в Венеции открывает бьеннале приветственной речью на английском языке, даже если большинство гостей — немцы или итальянцы. В Евросоюзе немецкий считается одним из трех рабочих языков, однако не используется — в частности, потому что немецкие политики, кажется, не придают ему особого значения.

Аммон говорит, что французы хоть и не добились особых успехов со своей языковой политикой, достигли того, что в Евросоюзе мимо французского не пройдешь. Даже англичане говорят на французском, а также Баррозо, поскольку немецкого он не знает. «Если когда-нибудь появится некая европейская федерация, правительственным языком будет английский, возможно, французский, но уж точно не немецкий, и тогда немцы больше не смогут общаться со своим правительством на немецком языке». Между тем рушится даже последний бастион чистой немецкой речи — юстиция. Бундесрат хочет, чтобы в ближайшее время все гражданские процессы проводились на английском языке, чтобы исключить ущемление интересов германских судов в международных экономических производствах.

И, наконец, в-четвертых, в дополнение ко всему прочему, все сферы нашего жизненного пространства, которые считаются современными или перспективными, имеют англофонные черты: Интернет, компьютерная техника, сфера потребления, молодежная субкультура и поп-культура. Практически все конкурсные песни Евровидения в этом году исполнялись на английском языке, а название самого конкурса ведущий, разумеется, произносил на английский манер — Jurovischen, а ведь раньше слово звучало с немецким или французским произношением. Чем сильнее английский язык захватывает сцену, тем больше людей должны или хотят учить английский и тем полнее он овладевает той же сценой. Новые статистические данные Евросоюза показывают, что обучение 90 процентов всех школьников в Европе осуществляется на английском языке. Эта доля растет за счет снижения доли немецкого и французского языков. Это касается и наших собственных школ. Несмотря на то что первые результаты исследования PISA показали недостаточное владение языком, политики в области образования не усилили обучение немецкому языку, а приняли решение ввести в начальной школе английский. Растет и число англоязычных детских садов, в настоящее время их около четырехсот.

Такова ситуация в целом. Описать ее проще, чем оценить, поскольку языковой патриотизм очень быстро попадает под идеологическое подозрение или действительно становится идеологическим. Итак, попытаемся рассмотреть плюсы и минусы с прагматической точки зрения.

Разве нельзя расценить как плюс то, что наряду со смешением языков при строительстве Вавилонской башни существует межнациональный язык, который понимают (почти) все таксисты или официанты, будь то в Лиме, Катманду или Гельзенкирхене? Несомненно, можно. В мировой торговле, международной политике, научной сфере, а также в культуре невозможно достигнуть успеха без этого международного языка. То, что этим языком является английский, мы обязаны преуспеванию Америки; а то, что не немецкий (а это могло случиться в начале XX столетия), — двум мировым войнам, которые нанесли тяжелейший ущерб престижу Германии. Деструктивная политика нацистов привела, кроме того, к невероятным потерям в кругах интеллигенции и ученых, которые вполне можно сравнить с таким явлением, как брейн-дрейн (от англ. Braindrain — утечка мозгов).

Конечно, можно задать вопрос: действительно ли английский является идеальным международным языком? Вопрос вполне справедлив, поскольку отлично владеть английским не так-то просто. К примеру, овладеть романскими языками можно, лишь усвоив их сложный грамматический арсенал. Освоение английского, напротив, начинается легко, однако чем глубже проникать в него, тем больше пробелов в знаниях. Прежде всего это касается массы идиоматических выражений, другими словами, выражений с переносным смыслом, заучивание которых дается нелегко. Это подтверждает и старый афоризм: English is the easiest language to speak badly.

Однако, как уже неоднократно отмечалось, международный язык взаимопонимания в буквальном смысле слова вовсе не английский, а скорее «глобальный» язык, или новый лингва франка, которым в течение столетий была латынь, то есть «свободный язык», никому не принадлежащий, не имеющий территориальной зависимости и дополняющий родной язык того или иного народа.

Сравнение с латинским языком многие считают неправомерным, аргументируя тем, что в средневековой Европе уже давно не было римлян, в то время как установилось господствующее положение английской манеры выражения некого языкового империализма, который гарантировал носителям языка несомненное преимущество. Интересен довод лингвиста Барбары Сайдльхофер из Вены: «Если португалец и поляк в Брюсселе общаются на английском, присоединившийся к их беседе англичанин оказывается не у дел, поскольку классический английский язык и английский "лингва франка" — это до известной степени два разных языка. Англичане должны понять и запомнить, что лингва франка не их язык, что он принадлежит не только им, а всем». Требование учить все большее количество языков невыполнимо, потому что, во-первых, мало кто будет делать это и, во-вторых, никто и никогда не сможет достичь качества в иностранном языке, которое демонстрирует его носитель.

Область исследования Барбары Сайдльхофер — разговорный английский язык, лингва франка. Она организовала со своими коллегами банк данных Vienna-Oxford International Corpus of English, он же Voice, где хранятся записи бесед в кафе или на конференциях, которые ведутся гражданами неанглоязычных стран ЕС на английском языке. Если обратить внимание на некоторую небрежность в этих разговорах, можно понять тезис госпожи Сайдльхофер: «В лингва франка важна не правильность сказанного, а адекватность». «Мы используем разные языки в разных целях. Мы образуем сообщества, членов которых объединяет общая цель, а в лингва франка особенно важно быть понятым, невзирая на ошибки, которые может заметить только англичанин».

Таким образом, нет причин завидовать англичанам из-за того, что их язык доминирует. Скорее, им следует посочувствовать, поскольку из-за некомпетентного глобального употребления английского языка он изменится, возможно, еще сильнее, чем немецкий под его влиянием. Также совершенно нет оснований сожалеть об утраченном мировом значении немецкого языка, ведь он никогда не был международным. Хоть он и занимает десятое или восьмое место среди самых распространенных языков, что на фоне предположительного общего количества в 6000 языков достаточно приличная позиция, однако она не настолько хорошая, чтобы сделать возможным оптимальный научный обмен на немецком. Чем больше исследовательских групп, тем продуктивнее обмен информацией. Это не должно нанести ущерб ученым-гуманитариям, если они будут вынуждены пояснять свой порой витиеватый слог, выполняя его перевод на английский язык. Тем не менее, согласно одному из опросов, четверть немецких ученых избегают участия в конференциях, а треть из них отказываются от возможности опубликовать свои труды, если требуется английский язык.

Преходящие ли это недостатки и слабости или же очевидное принципиальное противостояние? Флориан Коульмас, директор Германского института японского языка в Токио, недавно высказался в газете Neuen Zürcher Zeitung: «Шведы, бенгальцы и китайцы без проблем пользуются английским языком для расширения собственных знаний и опыта. Они с готовностью принимают участие в международной научной деятельности и сопряженных с ней процессах». В Германии и Швейцарии все-таки еще играют роль слегка запылившиеся идеи о родном языке. Однако: «Среди ученых принято, что прежде следует думать, а потом говорить. С другой стороны, бытует устойчивое представление, что не мы думаем, а язык думает за нас». И Коульмас ссылается на таких философов, как Виттгештайн, Карнап и Поппер, — немцев по происхождению, публиковавшихся на английском языке. «Правда, потому, что сначала они думали, а потом писали».

Здесь Коульмас проявил несвойственное ему недомыслие: названные философы выбрали английский не по доброй воле, а потому что вынуждены были эмигрировать. Кроме того, его тезис по философии языка «Сначала мышление, потом язык», такой же справедлив, как и противоположный ему. Речь идет, скорее всего, о неком взаимодействии, чередовании: язык и мышление влияют друг на друга, а значимость того и другого зависит от предмета. Осуществляя некий эксперимент, я сначала планирую постановку опыта и затем описываю, неважно на каком языке. В литературе я погружаюсь в язык и не знаю, где в итоге выход. Это характерно для достаточно многих областей гуманитарных наук. Философия Канта, Гегеля или Хайдеггера получилась бы иной, если бы они были вынуждены излагать ее на английском.

Итак, если бы существовали области, где язык выполняет функцию управления сознанием (что, несомненно, так), то монокультура английского языка была бы связана с существенными потерями. Романист Юрген Трабант в газете FAZ возразил Коульмасу: «Существуют такие научные манипуляции, которые не формируют безмолвно из чего-то мнимого, измеренного, взвешенного и вычисленного научное знание, а генерируют научное знание в язык. Научные труды в так называемых гуманитарных науках не создаются так, что исследователь сначала обдумывает результаты и только потом должен описать их и обнародовать. С помощью языка он создает предмет, целиком и полностью состоящий из языка».

И если этот язык больше не сможет быть его родным языком, гуманитарий понесет тяжелую утрату, утрату родины его мысли. Этот ущерб возрастает, если предмет сам состоит из языка, в частности в литературе. Романисты жалуются, что на международных конгрессах по их специализации все чаще говорят только по-английски. Германист и скандинавист Генрих Детеринг сообщает, что на норвежских конференциях, посвященных Ибсену, разрешается выступать только на английском языке, причем самого Ибсена по большей части цитируют на английском. «Если научный диалог об Ибсене объявит несущественным или вообще проигнорирует обстоятельство, что этот поэт сочинял драмы на норвежском языке, тогда то, что в некотором научном смысле еще можно описать как нечто герменевтическое, потеряет почву под ногами». Это чувство, когда почва уходит из ног, испытывает значительное число гуманитариев.

Вторая, более весомая утрата заключается в том, что ученые в демократическом обществе обязаны воздействовать на то, чтобы их труды могли быть приняты и рассмотрены заинтересованной общественностью. Их шансы уменьшаются с распространением английского языка. Есть опасность, что без этого невозможно будет навести мосты над существенной пропастью между научной элитой и населением государства. Кажется, эту проблему не осознают в достаточной мере. Представители элиты вообще все больше увлекаются английским языком, правда, по объективным причинам, но в то же время и с целью достижения личного успеха. Среди зажиточного и амбициозного бюргерства хорошим тоном считается отправлять детей в английские интернаты. Кроме того, представители высших кругов предпочитают частные немецкие высшие школы, где, естественно, говорят на английском языке.

И здесь все сильнее проявляется такая зависимость: чем чаще в высших кругах экономики, науки или политики (а чего доброго, скоро и юстиции) будет звучать английский язык, тем больше причин у родителей, которые, по их мнению, умело готовят своих отпрысков к профессиональной карьере и могут позволить себе это, выбирать для своих чад англоязычное образование, что снова и снова будет поддерживать преобладание в канцеляриях и конференц-залах английского языка. К несчастью, в результате это может привести к снижению способности низших социальных слоев налаживать коммуникацию с помощью языка — разумеется, здесь речь идет о немецком, — причем коснется это не только детей иммигрантов.

Юрген Трабант недавно сделал вывод, который был опубликован в газете Süddeutsche Zeitung: «В то время как на одной стороне общественной шкалы достаточная часть людей показывает свою неспособность или недовольство по поводу вступления в немецкое языковое сообщество, другая часть — верхушка общества — инвестирует значительные средства и усилия в выход из него». И он задает вопрос: «Зачем детям иммигрантов учить немецкий язык, если рабочий язык этой страны — английский?» Таким образом, он процитировал Гюнтера Оттингера, который однажды сказал, что немецкий язык остается языком общения в кругу семьи и в свободное время, а «рабочим языком» является английский. Согласно мрачным прогнозам Трабанта, немецкий литературный язык в целом под угрозой, потому что снизу его вытесняют проникающие диалекты и рудиментарные языки, а сверху английский.

Но прав ли он? Его высказывание о «конце немецкого языкового сообщества» преувеличено. Пока еще почти каждый таксист говорит на немецком языке, а на дебатах в бундестаге, на телевидении и в кафе спорят на немецком, вовсе не похоже, что что-то изменится в ближайшее время. Немецкий язык, разумеется, меняется сам по себе — и быстрее, чем когда-либо. Это неудивительно. Да и почему язык должен оставаться нетронутым под воздействием всеобщего ускорения? Именно потому, что языковые изменения происходят стремительно, становясь ощутимыми в рамках одного поколения, растет некая аллергическая нервозность среди тех, кому небезразлично состояние языка. Вопрос в том, был ли прав Дитер Э. Циммер, опасавшийся уже в 1997 году (в своей книге «Deutsch und anders»), что система правил немецкого языка пошатнется в результате «английского вторжения», вплоть до интуитивного осознания того, что все правильное с точки зрения языка исчезнет полностью. В любом случае это приведет к тому, что прошлые состояния станут для нас чужими или непонятными.

Несомненно, чем дальше мы уходим от прежних форм языка, тем более чуждыми нам они становятся. Недавно «Симплициус симплициссимус» Гриммельсгаузена был переведен с немецкого языка XVII века на немецкий XXI столетия. А сочинения такого великого писателя, как Кристоф Мартин Виланд, который в XVIII веке считался одним из создателей немецкого литературного языка, сегодня так же сложно читать. Впрочем, по его произведениям заметно, как искусно он принимал и развивал сильное влияние латинского и французского языков. И не нужно забывать, что немецкий язык, как язык географического центра, всегда подвергался иностранному влиянию, и по большей части с пользой для него самого. Тем не менее невозможно знать наверняка, не означают ли сегодняшние изменения некую эрозию. Пожалуй, не пройдет бесследно для развития немецкого языка, если все, что считается современным, либо шикарным, либо инновационным и задает тон, будет иметь англофонные черты, — «внизу» ли — на улицах, дискотеках, в Сети, «наверху» ли — в экономике, науке, политике. Кажется, все идет к тому, что эпоха, длившаяся примерно 250 лет, когда немецкий был языком лучших умов, подходит к концу.

Конечно, можно было бы утешиться тем, что на примере малых языков очевидно, как незначительна зависимость духовной или литературной жизни страны от распространения собственного языка, если взглянуть на Венгрию или Финляндию. Однако это слабое утешение, так как, по словам Ульриха Аммона, «богачу тяжелее переносить свое обнищание, чем бедняку оставаться бедным». А от осознания того, что богач по доброй воле делает себя бедным, становится стыдно. Немецкий литературный язык в XVIII—XIX веках приобрел мировое значение, и политика с экономикой здесь ни при чем, главное, что на нем и с его помощью были созданы одни из самых ярких произведений литературы и философии, которые до сих пор имеют международное значение. То, что некоторые представители нашей элиты больше не понимают этот язык и не говорят на нем, почти не связано с объективной необходимостью, а имеет отношение по большей части к тщеславию и безалаберности. Элита ведет себя в вопросе языка безответственно, а ведь состояние или статус языка зависят главным образом от тех, у кого есть власть и влияние. На их отношение к языку равняются те, кто пока еще находится внизу и хочет попасть наверх.

 

Другие материалы

blog comments powered by Disqus