Меняет ли новый язык личность человека?

Когда Жаку было 12 лет, его мама начала говорить с ним исключительно по-французски, а папа обращался к нему на греческом. Его отправили учиться в американскую школу в Париже. Конечно, Жак был тем же самым человеком, обсуждал ли с мамой физику по-французски, задавал ли вопросы по экономике отцу на греческом или же болтал про Джеймса Бонда с друзьями из школы.

И все же внутри него происходили некие метаморфозы. Жак признавался: «Я становился несколько грубее и агрессивнее на греческом, на французском говорил кратко и ясно, а моя английская речь была богаче, изобретательнее. Пока вы говорите, вы не чувствуете разницы, осознание приходит потом».

В мире ведется спор относительно того, меняется ли наша личность в процессе овладения новыми языками. Но тем, кто уже является билингвом или пользуется многими языками как родным, часто кажется, что со сменой языка в речи они как будто сами становятся другими людьми.

В греческих предложениях на первое место выходит глагол, а его спряжение (как и в испанском) раскрывает тон и значение остальной части предложения. Возможно, как раз эта особенность и составляет причину некой агрессивности, которую упоминал Жак.

Доктор Атанасия Калари однажды в интервью журналу The Economist заметила, что «Когда говорят греки, они начинают предложение глаголом. Его форма подразумевает много информации, поэтому вы с самого первого слова знаете, о чем они говорят, а значит, и перебить собеседника проще».

Те, кто занимается переводом с французского, отлично знают, что подлежащее и сказуемое в нем должны быть достаточно близко друг к другу, иначе легко можно запутаться. Следовательно, краткость здесь — ключевой момент. А необыкновенно богатый словарный состав французского позволяет находить чрезвычайно точные слова с тонкими оттенками смысла.

В английском же слова более податливы (можно сказать как I Tweeted you, так и I sent a Tweet), легче подчиняются рифмованию (что просто незаменимо в поэзии и музыкальной индустрии), а подлежащее и сказуемое можно поставить сравнительно далеко друг от друга и при этом не оборвать связь в предложении. Быть может, поэтому многие музыкальные коллективы из Германии, Франции, Скандинавии и других стран предпочитают петь на английском (не забывая и о своем родном).

Но все-таки трудно разделить конструкции языка и культуру. Что меняет нас — сам язык или же усвоение культуры, ассоциируемой с ним? Потому ли скандинавы такие спокойные, что в их языках меньше жестких звуков, или потому, что их утомляет общение с незнакомцами и они стараются этого избегать, пока возможно?

А испаноговорящее население планеты?… Доктор Дэвид Луна и его коллеги из Барух Колледжа провели исследование с участием испано-американских женщин-билингвов, которые по условиям эксперимента должны были смотреть один и тот же рекламный ролик о женщине-домохозяйке на испанском и английском языках. Когда видео было в переводе на испанский, участницы описывали ту женщину как «самодостаточную» и «сильную». А когда рекламу включали на английском, героиня уже оказывалась «обыкновенной» и «несамостоятельной».

Говорит ли это о том, что сам испанский язык «более сильный» и «самодостаточный» и сам влияет на восприятие мира говорящим, или, может быть, это означает, что испанки на культурном уровне предрасположены к своего рода эмоциональным нападкам на домохозяек?

А как насчет полного сдвига лингвистических категорий? В журнале Psychology Today однажды была напечатана статья о том, как русские учат английский язык. Русский человек проводит для себя полную аналогию glass и cup с переводом «стакан» и «чашка» (stakan и chashka). Для англичан или американцев cups означают многие предметы: coffee to-go cups, Styrofoam cups, plastic cups, paper cups и так далее. А русские делают ударение именно на форме предмета, а не на материале, поэтому все эти cups для русского — просто little glasses или «стаканчики» (stakanchiki). Получается, что, чтобы мы правильно учили английский (равно как и англичане русский), нужно обращать внимание не только на сам словарный перевод, а на категории (в данном случае — форму и материал).

Итак, следует подвергнуть изменению наше восприятие не только культуры, но и предметов, слов и вообще самого мира вокруг. Возможно, это чересчур по Оруэллу (слишком похоже на его «1984») — полагать, что изменение языка приведет к «перемонтированию схемы» нашего разума (к примеру, может ли подавленная личность понять или даже возжелать «демократию», если прекратить существование этого слова?). Однако сравнительный анализ языков и ряд исследований утверждают именно это.

Мысли ведут к языку. И если о чем-либо можно подумать, то это можно сформулировать и в речи. И все же неизбежно возникают сомнения. Как смело заявил Жак: «Говорить об экономике по-французски — совсем не то, что обсуждать ее по-гречески».